Вдоль улицы, у калиток и подъездных дверей миловались провожающие и провожаемые. Заслышав мои шаги, — как правило, запоздало, — они торопливо размыкали объятия, замирали, чуть ли не вытянувшись в струнку, говоря всем будто бы невинным видом: у нас, гражданин прохожий, не было ничего такого предосудительного. Видите? Мы, мол, без рук. Я снисходительно бросал, подражая большим военоначальникам:

— Вольно! Вольно! Можете продолжать!

Они все по двое, — он и она, — а я один. Я с завистью поглядываю на освещённые окна. Там, в квартирах, осиянных мягким белым, голубым, зелёным или оранжевым светом абажуров, живут люди, окружённые лаской и заботой, и сами окружают других, тех, кто им близок.

Глянуть хотя бы одним глазком на чужую счастливую жизнь и, мысленно откусив кусочек этого счастья, ну словно лекарство, тут же уйти, унося свою добычу! Может, мне станет полегче? Я знаю: подглядывать в замочную скважину нехорошо — меня этому учили с малого детства. Однако соблазн велик. Я уступаю его напору и, озираясь по сторонам, задерживаюсь под окном одноэтажного особнячка — оно распахнуто настежь. Я становлюсь на кирпич, так удачно подвернувшийся под ноги, — это ли не поощряющий знак? — и, выгнув шею, заглядываю в чужой притягательный мир.

Мой взгляд, выражаясь языком киношников, панорамирует по небольшой комнате. Стандартная мебель — книжный шкаф, тахта, в центре обеденный стол под люстрой из искусственного хрусталя. Я ищу людей. И вот они — обитатели теремка, сухощавый мужчина и миловидная женщина. Но вместо пасторальной идиллии на городской лад, моему жадному взору (здрасте!) предстал банальный семейный скандал.

Его участники стояли по обе стороны стола, лицом к лицу, и, не имея под рукой торта, метали друг в друга обидные слова. В записи драматурга эта сцена, наверно, выглядела бы так:

Женщина (в её чёрных глазах гневно дробятся огни псевдохрустальной люстры): И всё же мы вначале отправимся в Ялту, отдохнём у тёти Фроси, а потом можно и в твой несчастный Симферополь. Да хоть на край света!

Мужчина (у него от желания упорствовать шевелятся волосы на голове): Нет, вначале в Симферополь и только в Симферополь, а потом уж в твою злополучную Ялту.

Женщина: Нет!

Мужчина: Да!

Женщина: Нет, нет и нет!

Мужчина: Да, да, бесконечно раз «да»!

Женщина: Тогда поезжай без меня!

Мужчина: И поеду! Нашла чем пугать!

Они стреляли фразами, каждый в свой черёд, будто играли в настольный теннис. Пинг-понг, пинг-понг! И ведь надо же, слова отличались завидной чёткостью, будто их отлили из металла и тщательно отполировали, точно эти спорщики соревновались на лучшую дикцию.

Но так быть не должно! Ломать семью из-за какого-то пустяка! Неужели они этого не понимают? Велика ли разница, куда сначала: в Ялту или Симферополь? Я должен сделать что-то, спасти своё лекарство! Но как? Я слез с кирпича, отыскал маленький гладкий камешек и бросил в окно. Мой крошечный снаряд описал крутую дугу и с глуховатым стуком упал на пол. Я кинулся за ствол липы.

Женщина: Подожди, что-то бросили в окно. Наше окно.

Мужчина: Разве? Впрочем, действительно что-то упало. (После короткой паузы.) Очевидно, закатилось под тахту.

Он подходит к окну. Она следом за ним. Они касаются друг друга плечами и выглядывают наружу. Минута молчания, нет, не торжественная — тревожная.

Мужчина: Никого. «Чисто», — как говорят в детективах.

Женщина: Да, никого не видно.

Мужчина: Нам просто показалось. И неудивительно. При базаре, какой мы устроили, могло померещиться бог знает что.

Женщина: Да, наверное, могло! Наш спор уж точно не был учтивой светской беседой.

Они снова помолчали.

Мужчина (тревожно обнимая её за плечи): Лерка, сумасшедшая! Тебе же холодно! На улице посвежело.

Женщина (приникая к нему): Нет, с тобой мне всегда тепло. Какое хорошее сегодня небо, правда?

Мужчина. Правда. Мы с тобой, чудаки, ругаемся, чего-то никак не поделим, а небо хорошее.

Мне бы тоже глянуть на хорошее небо, убедиться лично, но мешают ветви, листва уже поредела, но их полог всё ещё плотный. Выйти из-за дерева я не могу — попадёшь им на глаза. Их помирила опасность, а мне роль опасного человека ну так уж не по душе, встревожил разок, и довольно. Так я и стою, привалившись к шершавому тёплому стволу.

Супруги постепенно уходят вглубь своего теремка, обнявшись, тихие, умиротворённые. До меня доносится его голос: «Разумеется, мы начнём с твоей тёти, а потом в Симферополь, к моим». Она в ответ томно мур-мур, как ласковая кошка: «Не-ет, сначала к твои-им». «Тогда бросим монетку. Чтобы не спорить». А я слушаю и сентиментально философствую: какую же силу таит в себе маленький камешек, если его бросить вовремя и куда надо.

Баба Маня по давней привычке закрыла калитку на засов. Никак не привыкнет к новому распорядку — теперь у неё в доме живёт квартирант. Постояльцев она раньше не пускала и на порог, кто их знает, может, страшные люди, обворуют, убьют. «На рынке сказывали…» Для меня было сделано исключение — лестно иметь при себе учёного человека. Осторожность проиграла тщеславию. И напрасно: я оказался мошенником, пусть и невольным, её обманул, впрочем, как и самого себя.

Перебросив тяжёлый портфель во двор, я полез через ограду. В глубине двора злорадно тявкнул пёс. Недаром я прозвал его Сукиным Сыном. Бабка считает пса урождённым Маркизом. Однако откликается он только на мою кличку. Знает: я прав! Его действительно родила собака женского пола.

— Тут Линка прилетала, — сообщила бабка, щёлкая крючками по ту сторону дверей. — Натрещала на всю хату. Голова болит до сих пор.

Зря бабка напомнила о Лине. Теперь сердце будет ныть до утра. Я прошёл к себе в комнату.

— «Чево он, говорит, не приходит, не звонит? Может, заболел?» — В мою комнату медленно вошла бабка. — «Чево, отвечаю, ему болеть-то».

Я молча снял пиджак, рубашку, майку. Взял полотенце.

«Чево, отвечаю, ему болеть, — настойчиво повторила бабка, вызывая на разговор. — Хоть он, отвечаю, вон какой жидкий, чистый воробушек». Мужчина должен быть как слон.

Последнее, про воробья и слона, она сочинила уже сейчас, глядя на мои ключицы. Но своего добилась: я заговорил, вернее, заговорило моё самолюбие:

— Сейчас, баба Маня, тощие в моде. Народ стал лучше питаться, так нынче тощие — дефицит. — Я пробежал пальцами по своим рёбрам. — Кстати, недавно меня приглашали в оркестр народных инструментов имени Осипова. «Изумительные у тебя, говорят, рёбра, музыкальные, высший класс». Еле отбрыкался. Времени нет.

— А разве на рёбрах играют?

Бабка насторожилась.

— Иногда, баба Маня. Как правило, импровизируют. Может, мне их запатентовать? Что вы думаете по этому поводу?

— Да ну тебя! Не знаешь, когда ты всерьёз, когда смеёшься, — пожаловалась хозяйка.